Рисунок

Каждый карандаш должен быть заточен до остроты хирургического инструмента – он продолжение моей руки: некогда думать об удобстве, поворот, наклон, длина и мягкость грифеля, ровность среза дерева, даже качество стали резака – всё подчинено строгой дисциплине. Мои карандаши – мои солдаты. Все как на подбор аккуратные, длинные, стройные. «Равняйсь! Смирно! Ать-два»: построились в ряд на рабочей подставке у мольберта. «Круго-ом!» Развернулись острой стороной вверх. «Напле-чо!» Хватаю любимый НВ и наношу первую условную линию на сияющий белый лист, туго и ровно натянутый на планшет.

Планшет, обтянутый под рисунок – это солдатская форма, выстиранная, выглаженная, жёсткий воротничок накрахмален и острым краем врезается в подбородок при горделивой посадке головы со вздёрнутым подбородком – при касании пальцем бумага гудит как сердитый барабан, крепко проклеенные бумагой торцы планшета девственно чисты, лишние края точно подрезаны лезвием – ни миллиметра в сторону, при хвате ладонью ничего не должно мешать, отвлекать, раздражать. «Шагом – арш!» Хотя погодите, ещё ластик – он вымыт, вычищен, края заточены о спил дерева, рядом формопласт для работы полутонами – это моя санчасть. Если что-то пойдёт не так, помощь всегда рядом.

Вот теперь всё точно готово к бою.

«В атаку – вперёд!»

Передо мной гипсовая обрубовка головы. Страшно начинать. Рисунок я люблю с художественной школы: сдержанная логика построения, уникальные возможности передачи формы и пространства штрихами и тоном, невероятная материальность... Но с предметным миром всё просто и понятно, а вот голова...

«Ну же, не дрейфь! Пошла, пошла! Урааааааа!».

Вялые неточные линии основы.

«Так, возьми себя в руки. Всё то же, форма, пространство, конструкция. Меряем пропорции и компонуем в лист. Набрасываем главное, а там разберёмся. За Карла нашего Павловича и Алескандра Андреевича Иванова, урааааа! (и не позорь русскую классическую школу – всё ты можешь)».

Спасительный звонок с уроков, как сигнал к отбою. Собираю своё невнятное месиво, укладываю инструменты. Мне предстоит не один наряд вне очереди – дома ежевечерний рисунок с гипсов под папиным руководством. Но к нему я всегда готова с радостью, потому что всё непонятное в одночасье становится ясным как день, а сложное раскладывается до простейших примеров.

– Начнём с твоего давнего друга.

Папа с порога демонстрирует мне голову Антиноя, красующуюся в углу у печки. Кудрявую макушку прекрасного юноши венчает наш котёнок Остап, осваивающий новый предмет интерьера. Голову Антиноя я рисовала в ДХШ, в 4 классе был эксперимент над нашей группой в освоении гипсов. Этот красавец нас чуть с ума не свёл гладкими щёчками, широкими неуловимыми скулами и непокорными, застывшими в веках вихрами густых волос.

Хуже была только маска Зевса, в рисунках походившая на портрет нашего учителя скульптуры, Анатолия Васильевича, только сильно уставшего. Но выбора нет. Пока не начну самостоятельно справляться, буду отрисовывать все возможные головы, а их в реквизиторской комнате художки — легион.

Перекусив, берусь за дело. Новый планшет, аккуратный строй карандашей на плацу-табуретке. «Компонуй, я посмотрю» — папа уходит минут на 15, возвращается. «Нет, давай основные объёмы сразу, точнее пропорции. И вообще, забудь, что это волосы – нужна масса большого объёма». С горем пополам, утрясаю основу.

«Теперь подробнее. Нос — коробка, лоб — коробка, скулы и то, что ниже – тоже коробка. Проверь перспективу в лицевой части». Папа не выдерживает и берётся за карандаш. Движения порывистые, точные; штриховка жёсткая, ершистая; линии уверенные, сильные. «Понятно?» И да, и нет. Надо пробовать самой.

Вечер за вечером рисовальный марш-бросок. За Антиноем следует Афродита Милосская, Гермес, Гаттамелата, Цезарь. Голову Вольтера я лично везу из художки домой, закутанную в детское одеяло на санках — дали под честное слово на выходные. Уже не страшно. Объёмы выстраиваются в правильную сложную конструкцию — чем не военное построение! Та же геометрическая чёткость, скупая слаженность элементов и дисциплина, дисциплина, дисциплина. Начинает проявляться материальность гипса в тональном рисунке («Только гипс и мрамор дают такое открытое свечение рефлекса, запомни и применяй»), разнообразие штриховки по форме и в контрформу, любимые технические приёмы, изящество линии и силуэта – я уже чувствую некоторую свободу и уверенность.

В выходные занятия рисунком продолжаются, перемежаясь с живописными упражнениями – нельзя пропускать ни дня, мало подтянуться до нормы – рисунок должен быть безупречным, он основа любого творчества. Теперь со стены на меня направлен дерзкий взгляд Давида Микеланджело. Фрагмент скульптуры великого Флорентийца – глаза – я рисую в аудитории поштучно.

Дома дублирую парный фрагмент с разных ракурсов, конструктивно и тонально. «Боже, и это рисует моя дочь!» – папа закатывает глаза - «Пропорции! Чего он таращится, как полоумный? Где линия горизонта? - Намного ниже модели. Ракурс снизу, где должен быть край нижнего века?». Я знаю, что он преувеличивает, но прав. Это добавляет трезвости восприятия собственного роста в рисовании. Правлю работу аккуратно, не нарушая цельности основных форм. «И тона на границе теней добавь. Чего стесняешься? Жёстче штриховку на выступающих поверхностях». - — Есть!

В двери заглядывает пожилая родственница, пришедшая в гости. «Здравствуйте, тётя Алечка!». «Здравствуйте! Ой, как красиво! Похоже. А это тоже сами лепили?, – кивает на гипсовую отливку. «Не, это образец», – перехватывает инициативу папа. И мне на ухо: «Не расслабляйся, пространство можно и ещё глубже сделать. Рельефнее края форм».

«Вот, уже лучше. Отойди, посмотри». За эту скупую короткую похвалу я готова прыгать от радости. И сама чувствую, мои рисунки наполняются силой и осмысленностью. И хоть в училище ворчат за резкую трактовку объёмов и высокую контрастность, но на просмотре я выгляжу достойно. Даже профессор из Суриковского института именно мои учебные работы выделил за качество рисования. Теперь, заходя в рисовальный класс, я чувствую неизменную уверенность и лёгкий трепет от встречи со знакомыми скульптурными изображениями и предвкушения творческого взаимодействия с ними. Карандашные штудии мне снова по душе. И действия, разворачивающиеся на листе бумаги передо мной – не война, а красивейший парад, где каждый на своём месте, а воинская доблесть не требует физического подтверждения.

Новое аудиторное задание: рисунок гипсовой ростовой скульптуры. Я стою за мольбертом перед чистым листом бумаги, а в пяти метрах от меня ровным строем гипсовые фигуры в натуральную величину – Венера Милосская, Бельведерский торс, экорше Гудона, а главное – величественный и прекрасный, упирающийся запрокинутой кудлатой головой в самый потолок огромного актового зала, «Скованный раб» Микеланджело.

Могучий и трагичный, одухотворённый и напряжённый, такой разный с каждого нового ракурса, памятник непокорной воли и силе духа! Как хочется всё это выразить в рисунке в полной мере, передать этот движущийся динамический импульс от наступающей на камень крупной стопы до склонённого вниз рельефного левого плеча! Я снова у Ваших ног, Маэстро, вернее, у ног Вашего героя. И в этот раз я точно не подведу.

***