Мечта сбылась - я в художке! Заходим с папой в фойе – высокая лестница слева ведет на второй этаж.
Знаю, там чуть правее – кабинет истории искусств (ничего интересного – парты, телевизор, знакомые картинки по стенам: «Аленушка», «Красный конь», «Грачи», какие то дяденьки с ружьями в снежном поле, «Демон» Врубеля).
Прямо будет вход в большой класс, где занимаются, кажется мне, совсем взрослые ребята второго класса, а вот за ним… Если осторожно и тихо пройти мимо мольбертов, то по пути можно посмотреть как здорово получается у мальчиков и девочек рисовать акварельными красками букет в вазе «с натуры». Иду мимо и сворачиваю шею на рисунки – и как это у них только так получается! Совсем как настоящие!
Засмотревшись на волшебство, запинаюсь о шнур софита, чем приковываю к себе внимание юных художников и Александры Валентиновны. Она улыбается – «Ничего, ничего, осторожней!»
Пулей влетаю в класс – еще одно чудо! Встаю на пороге как вкопанная – три больших девочки крепят листы с рисунками кнопками к мольбертам, неспеша, раскладывают краски, кисточки, набирают воду в большие стеклянные банки и медленно и обдуманно начинают работать. Странные, столько свободного места в кабинете, хоть танцуй, а они сгрудились у окна рядом с небольшим столиком, на котором лежат искусственные овощи и букет в вазе!
- Что, Ирина, не получается?
Папин голос за спиной заставляет меня очнуться от внезапного оцепенения. Он берет меня за плечи и, осторожно отставляя в сторону, помогает одной из девочек прикнопить лист.
- Ну, заходи, чего испугалась-то, - поворачивается он ко мне,- вот, посмотри как работают художники!
Папа улыбается и хитро смотрит на девочек, они смеются. Он усаживается на место Ирины, внимательно смотрит на работу, чуть откинув голову назад и сощурившись, потом резко поворачивается к натюрморту – сравнивает.
- Попиши первый план еще. Здесь вот плоскость надо подчеркнуть. Потом еще с цветами поработаем, - уже серьезным тоном делает он несколько замечаний смущенному автору.
Я подхожу поближе, стараясь ступать тихо, чтобы быть как можно незаметнее и заглядываю через папино плечо на рисунок.
Господи! Что же тут еще можно «пописать»? Все почти один в один как на столике – предметы на тех же местах, бирюзовая драпировка за вазой с цветами, розовые астры... А впрочем… Вон на том рисунке драпировка более зеленая, чем у Ирины… А у Ирины (ничего себе!) более голубая, чем на самом деле! Но все равно, как красиво!
- Катя! Рисовать будешь? - папа прерывает созерцание шедевра. Спрашиваешь! Конечно, буду! Я тоже хочу так же. По мановению волшебной палочки, лист крепится к мольберту, устанавливаются два табурета: один, чтобы сидеть, не другой кладутся инструменты.
- Ну, чем богаты… , - папа с трудом открывает банки старой гуаши, вручает мне большую мягкую кисточку и ставит на табуретку банку с водой.
Из крана вода текла белая, а тут, в банке, она стала какой-то зеленоватой и прозрачной. У стенок банки на поверхности воды много маленьких пузырьков. Вот странность то! Кистью прижимаю их к стенкам банки – они исчезают. Из-за спины папин голос дает наставления: «Можешь нарисовать, то есть написать только яблоки на подиуме или только букет если сложно. Ну, смотри сама, что тебе больше понравится».
Значит это называется – подиум. Ничего себе! Все здесь какое-то не такое, но очень интересное. И почему это вдруг мне должно быть сложно?! Ничего подобного! Сейчас все будет так, как надо: и ваза, и цветы и яблоки.
Руки по самые рукава в краске, потому что в одной руке держу баночку с краской, а в другой кисть. Ставлю баночку на место, беру следующую. Синий, зеленый, - вот и драпировка; желтое яблоко с красным бочком, рядом зеленое – оно больше желтое, чем зеленое – добавляю желтого прямо в лист. Папа незаметно переставляет табурет с материалами с левой от меня стороны на правую («Я забыл, что ты правша. Так будет удобней»). Я стараюсь, я ведь тоже хорошо рисую и дома у меня такие же краски, только поярче и баночки побольше. А вот на таком большом листе я в первый раз рисую. Здорово! Мне тут нравится!
- Настя, хватит уже мучить! Пересаживайся на рисунок, толку больше будет.
Где-то сзади папины шаги, иногда он что-то говорит девочкам, а потом снова еле слышно напевает какой-то мотив и постукивает ногой по полу в такт.
- Папа! Я – все! – поднимаю на него счастливые глаза. – Смотри!
-Что, уже? Лихо…
Папа улыбается и вытирает краску с моего носа, - «Вот скорость! Учитесь», - и подмигивает девочкам. Они громко смеются: «А мы-то месяцами пишем!».
Оглядываюсь по сторонам: листок белой бумаги, который Ирина держала в руках, уже весь покрыт красочными пятнышками тех же цветов, что и предметы на ее работе.
Папа обнимает меня за плечи: «Вот как надо с палитрой работать. Смотри, сколько замесов!» Да-а-а! Замесов действительно много, наверное, поэтому у нее больше «похоже», чем у соседки. Ничего себе!
Сама не поняла как, но я вдруг стала отличать один рисунок от другого! Я замечаю разницу! А папа уже на другом конце класса что-то говорит Насте. Подхожу к ним. Папа сидит на стуле и, вытянув вперед руку и прищурив один глаз, производит какие-то манипуляции с карандашом. Настя почтительно стоит за его спиной чуть справа и следит за процессом. Папа что-то меряет карандашом в рисунке, после чего рука учителя опускается на край мольберта и отбивает пальцами ритм. Мне видно только часть рисунка из-за папиной спины. Он проводит несколько линий с разным нажимом на карандаш, еще раз проверяет свои действия.
- Ну, дальше сама.
Настя занимает положенное ей место, а на листе (О, чудо!) белый гипсовый орнамент. И как только можно одним только карандашом нарисовать так правдоподобно, что безумно хочется потрогать руками! Вот это да! Наверное, здесь фокус какой-то – внимательно изучаю рисунок, наклонив голову.
- Ничего, - улыбается в усы папа, - немножко поучишься и тоже так сможешь.
Скорей бы!